Эта «апология» не есть система защиты старообрядчества. Едва ли в таких системах есть нужда после работ еп. Арсения, еп. Иннокентия, Кл. Анф. Перетрухина. Настоящие статьи касаются только тех сторон вопроса, которые в чем-нибудь допускают новое освещение или старое с новой хоть в чем-нибудь аргументацией.

* * *

 Почему отделились?.. Зачем ушли?..

Вот первый вопрос, какой задается старообрядцам. Ответ на это канонический, т.е. формальный, дает, как известно, толкование на 3 прав. свв. апостол и 15 прав. Первовторого собора: «Аще неции отступят от некоего епископа не греховного ради извета, но за ересь — от собора или от свв. отец неведому сущу, таковии чести и приятия достойни суть, яко правовернии» (прав. 15). Если епископ повинен в ереси, можно и должно оставить его — уйти.

Впрочем, эта истина понята и сама собой: само собою разумеется, что нельзя оставаться в единении с пастырем, способным не пасти, а растлить стадо.

Но вот вопрос: могли ли обвинить в ереси старообрядцы церковь Никона, от которой они «отошли»?

Ответ не старообрядца, только защищающего свое «упование», а просто безпристрастного человека должен быть такой: да, могли.

Еретические заблуждения Никона и соборов 1656, 1666- 67 годов очевидны и ясны.

И прежде всего «ересь» — их отношение к старому обряду. Уже и православные последнего времени стали понимать, что обряд — далеко не безразличная или маловажная вещь. Он — оболочка, одежда догмы.

«Православный» профессор Ключевский хорошо вскрыл истинное отношение наших предков к обряду.

Так называемое обрядоверие, рабство обряду и букве, — это миф, выдумка.

Предки наши держались за обряд крепко, но потому, что чувствовали его большую неизмеримую цену.

Поднят вопрос: двоить или троить «божественную аллилуию»? Наши предки идут на восток за справками. Какими? Только узнать: сугубить или трегубить аллилуию? Нет, чтобы узнать «тайну божественной аллилуии», т.е. смысл «возглашения», скрытую в повторении возгласа (двукратном и троекратном) мысль.

Какое же тут обрядоверие? Обряды для наших предков, по Ключевскому, — наглядная запись догматической истины... Персты сложены для крестного знамения, и здесь целый символ веры, сокращенное изложение целого исповедания.

И неужели не естественно стремление всячески сберечь такой обряд-символ? Можно бояться, что с повреждением его (обряда) пошатнется, может повредиться одетая этой святой оболочкой истина веры.

Скажем яснее...

Можно изменить символ никео-цареградский?

Нет... На это есть прямой запрет собора.

Но почему — разве символ «догмат»?

Нет, как изложение веры, он только содержит догму — «облекает ее».

Однако он неизменяем в целях спасительной осторожности, дабы перемена буквы, слововыражения не повлекла искажения веры.

На такой точке зрения и стояли наши предки, и их двуперстие и другие обряды были символами веры, подлежащими верному хранению во имя правды церковной.

Никон встал на другую точку зрения: свою волю, больше — каприз, прихоть, он поставил выше церковной осторожности, благоговейного уважения к обряду. Но как охарактеризовать иначе, если не словом «ересь», это отношение к преданию?

Здесь мы имеем дело с отрицанием авторитета предания, авторитета церковного прошлого, то есть иначе отрицанием Церкви.

А это — «ересь» и, несомненно, ересь.

Вы скажите: «Но за символом веры стоял вселенский собор, а за обрядами, отмененными Никоном, не стоит собора».

Как? А «Стоглавый»... Он не вселенский, но ведь авторитет его все же есть авторитет Церкви — высший, чем Никон и его собор.

Недаром апологеты государственной церкви старались доказать неподлинность «Стоглава».

Они понимали, что отрицание его авторитета не может быть ничем оправдано...

Так обращаться с собором, со старым преданием Церкви, ясно значит не ценить самой идеи Церкви, сильной именно благоговейной связью наличного сознания верующих с церковным сознанием прошлого, сильной любовью к прошлому.

Но мало и этого... Неосторожная, пренебрежительная по отношению к Церкви отмена старого обряда без нужды, без цели, по прихоти, естественно, заставляла думать и положительно: «А не скрывается ли за реформами Никона и ересь?»

Возьмем перстосложение для крестного знамения. Известно, что именно с этим обрядом как символом особенно легко может быть связано новшество в области веры, ересь... Известно. что заблуждение единовольничества отразилось на перстосложении, несторианстве тоже.

Отчего не заподозрить, что у Никона была и «мысль» неправославная, потому что иначе нет осмысленности в его реформе? Даже «православные» признают, например, что двуперстие глубже, осмысленнее троеперстия.

Вот, например, что говорит один «православный» о двоеперстии: «Скажите, — спрашивает он одного иерея, — вы согласились бы креститься двуперстно? Ведь вы знаете, что для старообрядца двуперстие — необходимый признак правого исповедания; если вы пойдете к старообрядцам, то они прежде всего потребуют от вас этого...

— Да, согласился бы... Знаете, я в обряде двуперстия вижу больше последовательности богословской мысли, чем в троеперстии. Христианами мы называемся по имени Христа. С именем Христа неразрывно связано в нашем сознании представление и о кресте, образ которого мы на себе знаменуем. Сложите пальцы «двуперстно», по-старообрядчески, и вы увидите, что простертый указательный палец и «согбенный» великосредний изображают собою две начальные буквы имени Христа: «IC». Эти два пальца, ясно изображающие имя Того, в честь Кого мы крестились, возносятся на чело, и ими начертывается знак нашего спасения — крест. Разве этот обряд не говорит нам о том, что Iсус Христос был вознесен на крест и распят? Разве полагающий на себя знамя креста не показывает тем самым своей готовности распять ради Христа плоть свою со страстями и похотьми, взять крест и идти вслед Iсуса Христа? Какой другой обряд полнее показывает всю сущность христианской религии и морали? Такой полноты впечатления не получается от троеперстия, когда мы в честь Святой Троицы складываем персты и несем их на чело... Троица не распиналась на кресте, а распиналось Едино от Лиц Ея, что опять-таки в двуперстии прекрасно выражается сложением трех перстов той же единой руки, но перстов, на чело не возлагаемых, а как бы лишь свидетельствующих своим присутствием возложение первых двух...» (К Свету, журн.).

Это и очевидно. Должно было быть очевидно и Никону. Следовательно, отчего не предположить у Никона еретического мудрования, раз он отменяет обряд «кристальной ясности и чистоты»?

Мы знаем, что, например, «православный» епископ Антоний волынский проповедует о Троице учение явно еретическое — тринитарное (см. его «Разговор с мусульманином о догме Св. Троицы»). И впал он в ересь, так сказать, нечаянно, увлекшись раскрытием нравственного смысла и оперируя над ним недостаточно осторожно.

Если Никон по отношению к догмату Троицы даже и не впал в прямую ложь понимания, в ересь, то он был близок к ней бесцеремонно игнорируя голос народа и древности. Был близок потому, что новое перстосложение требовало разъяснения, толкования, а для этого разъяснения грубая душа Никона, церковно невоспитанная, некультурная, настолько мало была подготовлена, что сыны Церкви должны были остановить его, сказать ему: «Стой, ты около опасности — не иди дальше...»

Но продолжим свою мысль.

Более очевидная и бесспорная ересь Никона — разрушение и отрицание идеи Церкви — еще по другой ее стороне.

Церковь, с одной стороны, жива постоянным союзом с Церковью прошлых веков, союзом в единстве обряда, в единстве молитвенном и т.д.

Мы видели, что это условие живой жизни в Церкви Никон отверг.

Но, кроме этого: Церковь жива тесной связью иерархии и народа.

В книге государственной церкви «Послания восточных патриархов» сказано, что православие не знает резкого католического отделения церкви учащей (священства) от народа.

«Хранитель правой веры есть весь церковный народ.»

Такого взгляда всегда держалась и вселенская Церковь.

Церковь — живой организм, объединяющий народ с пастырством в един народ Господень, вместе идущий ко спасению.

Никон явно отрицал этот догмат.

Он не только изгнал из Церкви народ, поставив на первый план догмат непогрешимой иерархии, держащий истину веры в каком-то чудесном ящике, ключ от которого в ее власти, но был близок к догме чистого папизма — к воплощению идеи Церкви в его лице, в лице единого главы Церкви.

Никон в то же время был склонен облечь себя и священство и светской властью, т. е. не ушел даже от искушения сблизить власть духовную — крест — с государственною, с государственным мечом: искушения, которое обязательно растлевает самую сущность Церкви.

Он был склонен быть «великим государем», а это значит, что он уничтожил священство в его святейшей миссии быть последним слугою чужих душ и чужих нужд.

Наконец, жестокость и безжалостность в отношении к людям — народу церковному — я считаю это тяжкой ересью человеконенавистничества, того самого, в каком был повинен Люцифер и новациане, все еретики, необвеянные духом Христова снисхождения — миролюбия, любви.

Пусть даже для этой ереси не найдется имени, для нее подойдет одно старое имя — антихристианство.

Люди чтили старый обряд. Для них он освящен и тем, что с этим обрядом жили и умирали их отцы и деды, и тем, что с ним спасались святые угодники.

Старый обряд — это святые ступени, по которым миллионы взошли к Богу... Это святые останки святого прошлого, дорогие, как могилка матери, отца. И вот если людей, которые цепляются за эти святые реликвии, грубо гонят, а их святыни назло, нарочно кидают в грязь, то может ли быть какое-нибудь сомнение в том, что эти насильники — не христиане.

Я разумею клятвы на обряд, издевательство над старым обрядом, нежелание понять, насколько дороги должны быть для всякого эти реликвии.

Пусть бы в церкви не было никаких заблуждений и только эта безжалостность, — я сказал бы: из такой церкви нужно уйти.

В церкви, которая рубит на дрова кресты на кладбищах, на могилке моей матери, нет Бога, нет Христа.

А в придачу еще положительная жестокость, насилие по отношению к сторонникам старого обряда.

Эти старообрядцы, замороженные в виде ледяных статуй на архиерейских дворах, сожженные в срубах, лишенные языка...

Разве не ересь эти насилия, которые нашли себе такое страшное выражение в признании патриарха Иоакима — «мы-де тех, кто нас хулит, сожигаем» — или в заключении «Камня Веры», что «еретикам полезно есть умерети, что для них несть иного врачевания паче смерти»?

Возможно, что для этой ереси опять нет имени, но это не мешает ей быть ересью, искажением святого Евангелия, из-за которого когда то св. Мартин Турский разорвал общение с епископом Идацием и его сторонниками.

Но пока довольно. Я утверждаю, что отделиться от церкви Никона во имя самосохранения должны были все христиане, которые дорожат своей душой, ее спасением.